Жорж Санд - Волынщики [современная орфография]

Рыжий был малый тонкий и осторожный. Лицо у него было бледное, как полотно, и какую бы досаду он ни чувствовал, в нем ни на капельку не прибывало и не убывало крови. Глаза у него были добрые и не выражали ни малейшего лукавства, но рот, вполовину закрытый лисьей бородой, время от времени улыбался с таким глупым выражением, под которым скрывалась целая бездна хитрости. Он не слишком-то жаловал Гюриеля, но показывал вид, что очень любит его, и вообще пользовался славой человека справедливого. В душе же он был величайший плут на свете, и выгоды погонщиков ставил выше всего в мире. Его выбрали в начальники за необыкновенное хладнокровие: он всегда и во всем действовал хитростью, тщательно избегая ссор, и знал, говорят, дела не хуже любого приказного.

Он не отвечал на вопрос лесника, но нельзя было решить, отчего он молчит — по глупости или из осторожности, потому что, чем более у него работал ум, тем глупее и сонливее становился он на вид: ну ни дать ни взять человек, который задумался крепко и не слышит, что его спрашивают.

Он только сделал знак Гюриелю, как будто бы высказал уже все и спрашивает только, согласно ли его свидетельство с тем, что он намерен сказать. Но Гюриель был малый также не промах, хотя никогда ни в чем не лукавил.

— Парень этот, — отвечал он, — ссылается на твое свидетельство. Если ты находишь, что он говорит справедливо, то мне не для чего подтверждать истину твоих слов. Если же тебе заблагорассудится найти обвинение несправедливым, то, по обычаям нашим, я не смею противоречить тебе. Никто не должен вмешиваться в наши дела, и если Мальзак поступил дурно, то я заранее уверен, что ты наказал его… У меня с ним другие счеты. Во время спора, который завязался у нас с ним при тебе в Рошском Лесу, и причину которого мне нет никакой надобности здесь рассказывать, Мальзак три раза сказал мне, что я лгу и угрожал мне лично. Может быть, ты и не обратил на это внимание, но я готов клятвой засвидетельствовать истину своих слов. И так как я считаю себя обиженным и обесчещенным, то требую удовлетворения по обычаям нашим.

Аршинья стал тихо о чем-то советоваться с погонщиками. Все они, вероятно, приняли сторону Гюриеля. Потом он обернулся и сказал одно только слово: «Ступайте!», после чего Мальзак и Гюриель стали друг против друга.

Я начал было противиться, говоря, что мне принадлежит право отмстить за Брюлету и что моя жалоба несравненно важнее жалобы Гюриеля, но Аршинья оттолкнул меня, говоря:

— Если Гюриель будет побежден, то ты можешь занять его место. Если же он поколотит Мальзака, то ты должен удовольствоваться и этим.

— Женщины, прочь отсюда! — закричал лесник. — Вам нечего здесь делать.

Говоря это, он был страшно бледен, но не хотел отступить перед опасностью, которой подвергался его сын.

— Пусть себе уходят, если хотят, — сказала Теренция (она была так же бледна, как и ее отец, но совершенно спокойна). — Я должна остаться здесь для брата: может быть, придется остановить кровь.

Брюлета, полуживая от страха, умоляла меня и Гюриеля не драться, но отступить было уже невозможно. Я поручил ее Жозефу, который отвел ее в сторонку и, скинув кафтан, приготовился заступить место Гюриеля, если он будет побежден. Я не знал, как они будут драться, и смотрел во все глаза, чтобы не дать маху, когда придет моя очередь. Между тем зажгли два пучка смолистых ветвей и шагами отмерили место, из которого противники не должны были выходить. Им дали толстые, сучковатые и короткие палки. Старик Бастьен участвовал во всех приготовлениях со спокойствием, которого не было у него в сердце и на которое смотреть было тяжело и больно.

Мальзак, маленький и худенький, был гораздо слабее Гюриеля, но гораздо проворнее его и дрался несравненно лучше. Гюриель также хорошо владел палкой, но, как человек добрый и смирный, редко имел случай прибегать к ней.

Мне сказали это в то время, когда они стали пощупывать друг друга и, признаюсь, сердце шибко у меня билось от страха за Гюриеля и от злобы на его противника.

В продолжение двух или трех минут, показавшихся мне длиннее всяких часов, противники ни разу не тронули друг друга и искусно отбивали удары. Наконец стало слышно, что дерево не всегда попадает по дереву, и всякий раз, когда раздавался глухой звук палки, встречавшей тело человеческое, холодный пот выступал у меня на лбу. В нашем краю никогда так не дерутся: у нас это делается просто, без всяких правил, на кулаках, и я, признаюсь, вовсе не привык к мысли о свороченных скулах и разбитой голове. Никогда время не казалось мне так долго, и никогда не испытывал я такой душевной муки. Видя, как ловок и проворен Мальзак, я дрожал от страха, может быть, и за самого себя, но в то же время такая ярость кипела у меня в сердце, что я, наверное, бросился бы между противниками, если бы меня не удерживали.

Мне было противно, больно и жалко смотреть, а между тем я смотрел, раскрыв рот и глаза, чтобы не проронить ни капли, потому что ветер колыхал пламя факелов, и по временам нельзя было рассмотреть ничего, кроме беловатых кругов, описываемых палками.

Но вот, наконец, один из противников застонал как дерево, разбитое ударом ветра, и грянулся на землю. Кто же остался победителем? Я не мог рассмотреть: у меня в глазах потемнело. Вдруг слышу голос Теренции: «Слава Богу, брат победил!»

Я протер глаза и вижу: Гюриель стоит и великодушно выжидает, чтобы его противник встал на ноги, но не приближается к нему, боясь измены, к которой Мальзак скорее всякого был способен.

Но Мальзак не поднимался. Аршинья, запретив окружавшим двигаться с места, три раза позвал его. Ответа не было. Тогда он подошел к нему, говоря:

— Это я, Мальзак. Не трогай!

Мальзак и не думал трогать. Он лежал неподвижно, как камень. Аршинья нагнулся, потрогал его, осмотрел и, кликнув по именам двух погонщиков, сказал им:

— Дело кончено. Распорядитесь, как следует.

Они взяли его за ноги и за голову и потащили во всю прыть. За ними последовали другие погонщики, и вся толпа углубилась в лес. Уходя, они запретили всем, кто только не принадлежал к погонщикам, разузнавать об окончании дела. Аршинья ушел последним, сказав несколько слов на ухо леснику, который отвечал ему только:

— Ладно, прощай!

Между тем Теренция ухаживала за братом. Она утирала ему лицо платком, спрашивая, не ранен ли он, и не отпускала от себя, желая удостовериться, что он цел и невредим. Но Гюриель также что-то пошептал ей и, при первом слове, она отвечала:

— Да, да, прощай!

Тогда Гюриель взял под руку Аршинья, и оба тотчас же исчезли в темноте (уходя, они опрокинули ногой факелы), и я почувствовал то, что чувствует человек, когда, после тяжкого сновидения, полного шума и блеска, вдруг просыпается в тишине и мраке глубокой ночи.

Мало-помалу в глазах у меня прояснилось, а ноги, от ужаса как будто приросшие к земле, двинулись с места и последовали за лесником, который повел меня домой. Тут только я заметил, к великому моему удивлению, что кроме нас четверых да еще трех или четырех стариков, присутствовавших при драке, не было решительно никого. Все разбежались, как только увидели палки, чтобы не попасть в свидетели, если дело кончится дурно. Лесник сказал что-то старикам по-своему, после чего они пошли на место драки, а я, решительно не понимая, что бы они могли там делать, последовал за Жозефом и женщинами.

Войдя в шалаш, мы чуть-чуть не перепугались друг друга — так бледны были наши лица. Вскоре к нам присоединился и лесник. Он сел и задумался, опустив глаза в землю. Брюлета, которая с великим трудом удерживалась от расспросов, принялась плакать в уголке. Жозеф, в изнеможении от усталости и тревоги, растянулся на постели. Одна только Теренция расхаживала взад и вперед по комнате, приготовляя все ко сну, но зубы у нее были судорожно стиснуты, и когда ей приходилось говорить, она как будто бы заикалась.

После нескольких минут, полных тревоги и раздумья, лесник встал и, посмотрев на нас, сказал:

— Что ж вы так призадумались?.. Справедливое наказание постигло злого человека, известного всем и каждому своими дурными поступками, покинувшего бедную жену, которая умерла от нищеты и горя. Мальзак давно бесчестил свое ремесло и звание погонщика, и если б он и умер даже, то никто не стал бы по нему плакать. А мы тревожимся и горюем о том, что Гюриель поколотил его в честном бою! Ну, о чем вы плачете, Брюлета? Неужто у вас такое нежное сердце, что вы сожалеете о побежденном? Разве вы не довольны тем, что сын мой отомстил за свою и вашу честь? Гюриель рассказал мне все. Я знал, что только из опасения за вас он не хотел тотчас же наказать Мальзака за его проступок. Ему даже хотелось, чтобы Тьенне вовсе не говорил об этом и не ввязывался в дело. Но я, не желая нарушить справедливость, предоставил ему высказать то, что у него лежало на душе. Душевно рад, что он избежал борьбы, весьма опасной для того, кто не привык к ней. Рад также и тому, что победителем остался мой сын, потому что между человеком добрым и злым я всегда бы принял в душе сторону доброго, хоть бы он и не был моим сыном.